Юрий Михайлович Никитин. Родился 25 августа 1935 года в Ленинграде, но считал себя коренным саратовцем, ибо дедовские корни его лежат в селе Ключи Базарно-Карабулакского района и по материнской линии в Аткарске. Закончив в 1959 году

Ворошиловское лётное училище, Ю. М. Никитин сдал вступительные экзамены в Саратовский государственный университет. После окончания университета Ю. М. Никитин – ассистент на кафедру советской литературы. Работал редактором университетской многотиражной газеты.
Несколько лет он работал в областной комсомольской газете «Заря молодёжи», заведовал отделом прозы в Приволжском книжном издательстве.
Первые его десять рассказов публиковались в «Волге», «Литературной России», а затем вышли отдельной книгой. После сборника рассказов «Цвет неба» Ю. М. Никитин переходит к более крупному жанру – повести. В журналах «Новый мир» и «Волга» публикуются «Голубой карантин», «Время возвращений», «Событие».
В 1976 году молодой прозаик принимается в члены Союза писателей СССР.
С 1983 по 98 гг., Ю. М. Никитин руководитель Саратовского отделения Союза писателей СССР.В 1998году выходит из членов Союза писателей России в знак протеста против непрофессиональной литературной политики.
Большой любовью читателей пользовались книги Ю. М. Никитина «Красных дней утеха», «Царские забавы».
Автор полемического романа «Санкт-Сарытау, или Похождения тайного еврея».
Номинировался на премию Русский Букер.
Лауреат Литературной премии Саратовской области им. М. Н. Алексеева (1999).
Заслуженный работник культуры РФ (2003).
Скончался в Саратове, 9 августа, 2021 года.
ПИСАТЕЛЬ, КОТОРЫЙ НЕ ПРИВЫК ОТВОДИТЬ ГЛАЗА В СТОРОНУ
ПАМЯТИ ЮРИЯ МИХАЙЛОВИЧА НИКИТИНА.
9 августа 2021 года стало известно, что умер писатель Юрий Михайлович Никитин.
Если бы я не знал этого солнечного человека, искромётного рассказчика, великолепного мастера яркой, энергичной по мысли и трепетно-живой по языку прозы с самого раннего детства, то вполне, пожалуй, мог бы ограничиться формально-отстранённой, общепринятой, что ли, в таких печальных случаях биографической канвой: родился, учился, издал первую книгу, стал известным автором, возглавил, был удостоен и премирован... И всё в том же духе. Но нет, Юрий Михайлович, прочти он такое, распознал бы-высмотрел зорким прищуренным взглядом бывалого охотника и высмеял бы незамедлительно расхожий подход: «Ванюха, да ты чиновником никак заделался! Завернул бы ещё про «славный путь» или выдал бы, что покорный твой слуга внёс куда-то там «неоценимый вклад»!
Так что постараюсь, сделаю хотя бы попытку вспомнить Юрия Никитина таким, каким видел его многие годы, каким слышал, каким читал. Без общих слов и «штрихов к портрету». И без унылой «красной нити», проходящей почему-то обязательно «через всю судьбу», да и без прочей вящей биографической последовательности. Сам Никитин писал, кажется, весьма даже определённо о таких вещах в очень хорошей, умной и глубокой книге «Похвала графомании»: «Это не просто записки о моей жизни – родился, женился, состарился, на что всем абсолютно наплевать, записки, надеюсь, будут интересны… нет, не интересны, а любопытны фактами из истории ревнивых писательских отношений…»
Что ж, первое воспоминание о Юрии Никитине оттуда, с яростных писательских баталий. Год 1988-ий, может быть – 89-ый. В небольшой комнате, откуда-то из нависающих клубов табачного дыма, доносится взволнованный рокот никитинского голоса:
– И это стихи? Нет, вы мне скажите прямо: это можно назвать стихами? Тут «кровь» и «любовь» разве что не рифмуются. А нет, прощения прошу, други мои – рифмуются. Да не один раз! Вот, послушайте…» Далее следовал отрывок из «шедевра» незадачливого автора, решившего «вступить в Союз».
И снова рокочущий голос:
– В писательской семье не может быть места серости, словесной аморфности и невнятице. Го…ну, проще говоря! Что вы делаете, что надумали? Собираетесь принимать кого попало, по принципу – есть книжка, есть писательский билет? Существует планка качества, важны критерии отбора, нельзя закрывать глаза на отсутствие таланта! Где здесь талант, где хоть одна строчка, которая запомниться, западёт в душу? Я не вижу, не вижу! Литературный труд должен иметь в основе знание ремесла, это профессия со своими секретами и тонкостями. Ладно мастер, мастеров единицы, но хотя бы ремесленный уровень поддерживать нужно. Нельзя же приветствовать в профессии – полных неумех…
Никитин доказывал очевидные, казалось бы, вещи, а с большого портрета на происходящее всё суровее и суровее смотрел Дед – так саратовские писатели звали меж собой Григория Ивановича Коновалова, после смерти которого серость подняла голову и стала заполнять собой потихонечку всё вокруг. Юрий Михайлович волновался ещё сильнее, и карандаш, проворачивающийся в его больших, знающих тяготы и радости физического труда руках, ломался пополам – с суховатым треском, подобным грому ударившей где-то рядом молнии.
Вскоре, так и не примирившись с набирающей обороты нахальной любительщиной и воинствующим дурновкусием в литературе, Никитин оставил писательское сообщество. При этом писательский билет хранил до последнего, но мириться с новыми реалиями, когда каждый может издать за свой счёт сборничек прозы или стихов и гордо назвать себя «поэтом», «прозаиком», «критиком», «драматургом» – не желал решительно.
Да и, скажу так, идейно-нравственная атмосфера, начавшая формироваться, как затяжной унылый циклон, в писательских кругах, все эти бесконечные деления на «своих» и «чужих», «наших» и «ненаших», «правых» и «левых», на «почвенников» и «демократов», все эти отнюдь не безобидные глупости, стоившие в итоге писательскому миру единства и силы в масштабе страны, вызывали у Никитина отвращение. В буквальном смысле. Юрий Михайлович, один из самых интересных и эрудированных собеседников, каких только мне приходилось встречать, просто молча уходил из-за стола, если разговор касался национальности – хоть в режиме русофобства, хоть в режиме русофильства. Без разницы. Просто уходил. Ну и однажды ушёл насовсем, поддерживая, впрочем, дружеские тёплые отношения с теми людьми, кого уважал и любил. А свой уход мотивировал в специальном письме-уведомлении, где, кроме всего прочего, говорилось:
«Моя неудовлетворённость жизнью писательской организации созрела давно, но своё нелёгкое решение я принял на последнем собрании по приёму в члены СП. Никогда ещё не было таких массовых, огульно-оптовых и беспринципных приёмов… Авторы, которых в былые времена отсевала жёсткая издательская требовательность не к идейным, а к художественным достоинствам рукописей, валом повалили в писатели… Теперь массовая посредственность диктует политику, она навязывает вкусы, вернее – безвкусицу, она предопределяет судьбу литературы… Талантливая поэзия и проза тонет среди многочисленной серости, среди графоманско-самиздатских книжек… К сожалению, и Москва проявляет наплевательское отношение к качеству провинциальных книг».
Что сказать? В чём не прав был Никитин? Разве не подтвердило его правоту время? Мы прошли точку невозврата, и теперь уже невозможно всерьёз предъявлять кому-то и где-то планку качества. Мы слишком разобщены для этого. Литературная критика, вернее, её бледная тень, окончательно перестала руководствоваться художественным уровнем текста, опираясь на вкусовщину, открыто обслуживая интересы куцых писательских группировочек по принципу рука руку… Ни о какой «издательской требовательности», равно как и об институте рецензирования в целом, речи вообще не идёт. В итоге понимания литературы как такового практически больше нет – ни пишущие, ни тем более читающие в большинстве своём просто не имеют представления о ценностных характеристиках художественного текста, и любая серость может быть объявлена бестселлером. А что же осталось на литературном поле? Да ведь Никитин точно сформулировал – безвкусица. Воинствующая. Происходящее ужасно. Юрий Михайлович, взвешивающий каждое слово в своих книгах, очень страдал от сложившейся ситуации, защищаясь юмором и иронией. Он никогда не ныл, не плакался, не позволял себе упаднического взгляда на вещи. Никитин до конца смотрел на мир ясно и открыто, он не привык отводить глаза в сторону.
Другой эпизод из тех же давних писательских буден. Юрий Михайлович – председатель Саратовского отделения СП СССР. Год приблизительно 1984-ый. В писательскую контору является вежливый, аккуратно одетый в гражданское товарищ. «Здравствуйте, – говорит. – Можно ли ознакомиться с финансовой отчётностью, а то нам поступил сигнал, что не всё ладно». «Валяйте, – отвечает Никитин. – Нам скрывать нечего». Товарищ в штатском долго перебирает бумаги, что-то выписывает в блокнотик. «А где, – спрашивает, – такие-то и такие-то бумаги?» «Как где, – удивляется Никитин. – Знамо дело, в сейфе». Тут нужно заметить, что в видавшей виды квартирке писательского Союза, на нижнем этаже жилой многоэтажки, имелся огромный сейф для рукописей и всего важного. Причём обладал он волшебными свойствами. Если какая бумага попадала туда, то найти её было практически нереально. Ну, вроде другого измерения. И вот начинал визитёр копаться в сейфе, а Никитин ходил и едва сдерживал смех. В итоге тихий гость откланивался, так ничего и не разыскав, и вежливо прощался: «До завтра». Целую неделю посещал. Как на работу ходил. Да почему, собственно, как? Никитин уж и столик ему специальный выделил, и приветствовал утром не без иронии. «А, снова вашим поступил сигнал? Не стесняйтесь, садитесь с удобством. В холодильничке бутерброды есть, кушайте… Можно рюмашку. Сейф к вашим услугам. Да, я могу оставить вам ключик от помещения – не золотой, конечно, однако же всё лучше у нас переночевать, чтобы утром снова сюда не тащиться». Понятно, что проверка, ведшаяся, скорее всего, по сигналу какого-нибудь обиженного «доброжелателя», ничего не выявила. Просто любопытен сам факт.
Да, Юрию Михайловичу везло на «внимание сверху». И вообще «везло». Намечается у Никитина публикация повести «Голубой карантин» в журнале «Новый мир», в 1978 году. Это событие для молодого автора. Это свершение. Повесть одобрена, она должна быть опубликована. Григорий Коновалов – Дед – написал коротенькое, но весьма ёмкое предисловие: «Писатель Юрий Никитин хорошо уравновешен для серьёзной работы: богатый жизненный опыт и всё крепнущий навык правдивой лепки характеров без насилия над природой и социальной самовитостью человека. У него есть о чём поведать читателю. Был он военным лётчиком-истребителем, летал на реактивных. После демобилизации окончил Саратовский университет по филологическому факультету. «До университета мне казалось, что я знаю всё о литературе, необходимо только формальное закрепление этого ощущения дипломом. Но годы учёбы дали понять мне, что я ничего не знаю и писать не умею». Вэтом его писательская строгость и требовательность к себе. И среди ярких своенравных героев его повести устойчиво живут люди, которых «вечно стерегло сознание внутреннего несовершенства своего». В 1974 году вышла книга его «Цвет неба»; рассказы печатались в Болгарии и Чехословакии. Никитин работает в полную силу своего взыскательного дарования, работает по принципу, высказанному одним из героев рассказа «Голубой карантин» капитаном Алентьевым: «В авиации надо летать, а не делать карьеру».
Всё складывается, всё замечательно. Но…
Неожиданная новость – Леонид Ильич Брежнев завершил эпопею «Малая земля». И все журналы публикуют событийное творение. Как признавался Никитин, «Я подсчитал: в вёрстке мой рассказ шёл с 17-й страницы, а тут – книга! К тому же, рассказ парковского дворника был написан в плутовском жанре, по одному по этому он никак не мог конкурировать с высокоидейным, иным оно и не могло быть, произведением генсека».
Ну, бывает. В редакции пообещали: в следующий раз опубликуем Никитина обязательно. Решили печатать в 5 номере. Однако в конце апреля органы массовой информации сообщили вторую «радостную» весточку: пятый номер «Нового мира» снова и опять открывается книгой Леонида Ильича Брежнева. На сей раз это «Возрождение»! Над «Карантином» опять нависла угроза. Надежда на публикацию меркла… И всё же, представляете, напечатали. Прямо вместе с брежневским «Возрождением». В одном номере.
Коновалов не случайно упомянул про никитинские университеты: Юрий Михайлович был блестящим филологом, стремящимся сказать новое слово в науке. Но и тут не всё так просто. Вот уж и университет закончен, и кандидатская диссертация написана. И какая диссертация – по малоизвестным источникам о «Серапионовых братьях!» И это в 60-х годах. Оттепель оттепелью, но всему же есть предел. Юрий Михайлович вспоминал: «Чтобы стать скромным, не претендующим ни на какие лавры кандидатом наук, надо было не оправдывать молодых, назвавших себя «Серапионовы братья» петроградских литераторов за их аполитизм и вольнолюбие, а осудить за «мелкобуржуазный интеллигентский анархизм». После подобной перелицовки перед скромным кандидатом открылась бы прямая дорога в уважаемые профессора, а там, чем чёрт не шутит, и в знаменитые академики. Да-с, но как осуждать, если я не просто защищал их литературный манифест, в котором они отвергали политическую конъюнктуру, отстаивали свободу и независимость творчества, но и полностью разделял их позицию?»
Никитин смешно, в лицах, что называется, любил изображать, как его статью «Беллетристика «Серапионовых братьев» зарубили цензоры. Юрий Михайлович так говорил:
– Ну ты представляешь, я цитаты несколько месяцев сверял, все гляделки проглядел, ни в одной хрестоматии нельзя было тогда найти творчество «братьев» в таком объёме, на какой я замахнулся. Отдал рукопись статьи в «Учёные записки», статья здоровенная, целая книжка, а не статья. Вёрстка вышла – я на седьмом небе. Опубликуют – и можно дату защиты назначать. А когда вёрстка есть, сам заешь – видишь себя автором, радуешься. И вдруг – бац. Пендель! Да такой, скажу, увесистый пендель. Цензор ознакомился с вёрсткой, материал о Серапиронах, посчитал, надо снять. Почему? Да потому что статья Никитина идеологически сырая. Я всё думал тогда: «Чего же это я «не доварил»?» После уж дотумкал… Какое-то время, как по инерции, вёл спецкурс в ранге ассистента на кафедре Советской литературы. Но чуть позже, подобно моим любимым Серапионам, начал искать свою «пустыню» для творчества. И нашёл – в Городском парке культуры и отдыха имени Горького. У меня и «келья» там имелась – дворницкая кандейка. И работал я метельщиком…
Никитин был острым на словцо, что ни оборот – то находка. С таким человеком поговорить – что языковую школу пройти. Ну как хорошо сказано – «метельщиком»! Сразу за этим точным словом чувствуешь время, атмосферу, настроение, горечь случившегося…
Юрий Михайлович писал: «В парке было несравнимо лучше, чем Серапиону Тмуитскому среди барханов Фиваидской пустыни, – в парке росли могучие дубы, в их ветвях распевали на своих валторнах иволги, в прудах плавали белые лебеди, цветы на клумбах благоухали ароматами... Два ранних утренних часа с метлой по аллеям, чтоб заработать на хлеб насущный, остальное время – на игру воображения».
В Горпарке – метельщик. «Парковский», стало быть, дворник. А в небе – лётчик. В пятнадцать (это Юрий Михайлович всем говорил, что в пятнадцать, на самом деле годик себе надбавил, чтоб разрешили) – первый прыжок с парашютом. Аэроклуб. Влюблённость в небо. Полёты на планере А-2, на спортивном – У-2. А дальше – Ворошиловское лётное училище, реактивные МИГи. Годы полётов…
Слышу чуть укоризненный голос Юрия Михайловича: «Да ты об учебке расскажи, а то перешёл на патетику…»
Никитин всегда, как речь заходила о Лётном, вспоминал про дедовщину. Про её отсутствие, точнее. Он смотрел заговорщицки, подмигивал и начинал рассказ: «О дедовщине и не знали ничего, и слова-то такого не произносили. Ну, на «губу» я разок попал – на свиданки бегал, в самоволку. А там закон: попался – «губа». Я попался. На «губе», помню, ещё человека три сидят, старослужащие.
– Выбирай, – говорят, – как тебя прописывать будем.
– А как можно?
– Два у тебя выбора всего. Или вон той доской по спине – один разочек. Или ложкой по заднице – пятьдесят.
– Выбираю ложку…
– Ну и правильно!»
Юрий Михайлович добавлял обычно: «Ложка такая солдатская, больно, обидно, но зато потом мне её как сувенир отдали, и я в полёты её брал вроде талисмана. А ребята служили со мной надёжные, отчаянные, конечно, головы, но дружбу не предавали…»
Когда мы встречались с Юрием Михайловичем в городе, а случалось подобное часто, то начинался разговор, который мог не заканчиваться часами. Мы забывали про ждущие дома дела, и говорили, говорили. Никитин дружил с моим отцом, писателем Владимиром Пырковым, и знал меня, как я уж упомянул, давным-давно. А для меня всегда был просто дядей Юрой. И вот встречаемся на заметённой февральским снегом городской улице, и дядя Юра делится планами на весну, живописует, как поедет за гусями на охоту в заволжские степи. А я хвалюсь, как поеду ловить карасей в Усть-караманскую пойму. Никитин смотрит на зимнее серое небо, затянутое низкой белёсой пеленой, а у самого глаза весёлые-весенние, глаза истинного лётчика. И заядлого охотника.
– А помнишь, – начинает Никитин, – как твой папка нас в Караман, на озеро Крицкое возил? А? И как ружьё мне запретил с собой брать?
– Помню, – отвечаю. – И про кружок. И про громадного окуня.
Мы с дядей Юрой вспоминали эту историю раз двадцать, как встречаемся где, так вспоминаем. Но всякий раз получается немного по-новому, не надоедает. А история такая. Отец мой – рыболов. Его друг Никитин – охотник. И как-то раз то ли журналисту и писателю Якову Погорелову, то ли самому Никитину, точно уж не скажу, пришла в голову мысль: устроить выезд писателей на природу. Выезд охотников и рыболовов. Папа был за, но с одним условием: охотники поедут без ружей.
– Уток жалко, – качал головой отец. – Их и так мало, а вы последних перебьёте.
– Птичку ему жалко, – ехидно улыбался Никитин. – Ты же рыбу, Володя, не жалеешь, вон с Ванькой сколько её ловите…
– Как хочешь, Юр, – стоял на своём отец. – Без ружей.
На том и порешили. И отправились большой писательской компанией в заволжские красивые места, на лесное озеро, названное когда-то в честь местного лесника по его фамилии – Крицкое. Сергей Боровиков, Иван Шульпин, Юрий Никитин, Яков Погорелов, Борис Дедюхин и мы с папой. Взяли в домике охотника и рыбака две лодочки, поплыли по протокам меж кувшинок на тайное наше озеро, на островок озера посреди. Прибыли, выгрузились на берег. Мужики развели костёр, вскипятили чай с травами, бутылочку-другую, само собой, из рюкзаков достали. Ждут рыбы на закусь. Самый главный по рыбе – папа. Ну и я – его помощник. А рыба, понимаете, как на грех не ловится. Вот всегда сколько хочешь подлещиков, щучек, плотвы наловишь. А тут – ни поклёвки. Мы и так стараемся, и эдак – никакого результата. Тогда отец берёт кружок (специальная и очень поэтичная снасть на хищника, пенопластовый круг, белый сверху, красный снизу, толстая леска с грузилом и тройничком, насаживается живец, верховодка, как хищник ахнет, так кружок переворачивается – «загорается»). Ну, оставили мы наш кружочек под камышами, а сами плывём к костру, готовые к саркастическим шуточкам по поводу улова. Его отсутствия, если быть точнее. И тут Никитин кричит:
– Володя, Ванюха, кружок зажёгся, вертайте к камышам!
Я гребу, как могу быстро, отец готовится кружок поднять. Тянет за леску – а там рыбина громаднейшая. Огромный горбатый окунь, такой большой, каких больше я никогда не то что не ловил, а и не видывал. Победоносно, уже по августовскому густому туманцу, возвращаемся в наш небольшой лагерь. Ухи хватит на всех. Все наперебой обсуждают улов. Никитин кричит: «Нет, но вы видели, это я, я вовремя перевёрт заметил, у меня глаз намётанный, охотничий…»
Люблю, очень люблю и ценю книги Юрия Никитина. И «Голубой карантин», и «Цвет неба», и «Время возвращений», и «Кукушкино гнездо», «И царские забавы». Пронзительную вещь «Жёсткий ветер-афганец». Но особенно мне близки произведения Юрия Михайловича об охоте. Писателю удаётся создать образы природы запоминающиеся, с глубоким философским подтекстом, с настроением. Авторский голос узнаётся сразу. Помню, в Приволжском книжном издательстве вышел где-то в 1978 году сборник о природе, о рыбалке и охоте «Её простая красота». Там были стихи и проза Николая Палькина, Юрия Никитина, Бориса Дедюхина, Николая Благова, Владимира Пыркова… Так вот, у Никитина там чудесный рассказ был напечатан – «По нынешним временам». Рассказ небольшой, а вся книга пронизана обаянием никитинского слова.
…Где-то там, позади, в августвовском тумане остался островок на озере Крицкое. Писатель Юрий Никитин сам чем-то похож на остров. Такой же самодостаточный, такой же независимый. И такой же ранимый. У Юрия Михайловича были замечательные друзья, наставники и читатели. Он застал расцвет и закат той поры, когда литература кое-что да значила в нашей жизни, когда талантливое слово ценилось и понималось. «По нынешним временам» – это счастливая участь. Но это не всё. Книги Юрия Никитина ещё обязательно приоткроются пред читателями если не сегодняшнего, то завтрашнего дня. Их нравственная основа, их правдивость, мастерство, вложенное в них автором, – не исчезнут, не пропадут в беспамятстве. И вдохновенное обаяние никитинской прозы станет, быть может, для людей постлитературного времени истинным откровением.
Ну а мы, все те, кто знал и любил Юрия Никитина – умного прозаика, знатока природы, мастера, владеющего правдивым и свободным словом, горячего публициста, неутомимого обличителя глупости и пошлости – будем продолжать советоваться с Юрием Михайловичем, говорить с ним безмолвно, помнить его гражданское мужество и творческую смелость.
Не стало писателя Юрия Михайловича Никитина. Но его взгляд, который он никогда не отводил и не прятал, остался в книгах замечательного мастера.
Иван Васильцов,
писатель