На сайте Росписатель опубликована статья Наталии Тяпугиной о творчестве нашего земляка, члена Союза писателей России, поэта Николая Благова: https://www.rospisatel.ru/tjapugina-blagov.html

 Наталия Тяпугина

Хорошо помню свое первое ощущение от стихов Николая Николаевича Благова: это не просто русский, а какой-то праславянский поэт, чьё творчество – естественное продолжение мирочувствования наших далёких предков, — столь чистой и многоцветной живёт в его стихах Россия, столь естественно его поэтическое растворение в этом русском мире.
Не сразу и не легко войдёшь в систему поэтических координат, предложенную автором, она требует и особого – высокого – настроя и сочувственного встречного движения. И дело здесь не в усложнённости поэтического письма Николая Благова, а в том, что это особый мир, который существует по своим законам. И мир этот, увы, удаляется от нас все дальше и дальше…
Лучшие из его стихов созданы по подобию живой природы — они естественны и изящны, просты и изысканны одновременно. Как полевые цветы, они могут не броситься в глаза сразу, но стоит поднести их к лицу – как изумишься мастерству творца, их создавшего.
Стихи Николая Благова как-то заповедно нормальны, в том смысле, что хранят и доносят до нас ощущение жизненного лада, тех нетленных опор, на которых русская жизнь крепилась во все времена. Любовь к своей земле, труд на ней до седьмого пота, а коли потребуется, и жизнь за неё — вот те три кита, на которых покоится поэтический свод художника.
Герои его стихов всегда заняты самым сущностным делом: они освобождают от врагов Родину, растят детей и хлеб, косят сено. Естественность их бытия поддерживается чувством единства, родства поколений, той святой соборностью, на которую последняя надежда в годину тяжких испытаний:

…И только дохнуло затишье по странам,
Россию — в руинах, в могилах, в дыму,–
Из пепла Россию вручила война нам,
Какой не вручала её никому
(«Ровесники»).

Интонация Николая Благова свободна от декларативности, в ней сохраняется естественная мощь самой жизни:
… И, весь из барабанных перепонок,
Услышишь мерный ход вселенной всей.
Как слышит неродившийся ребенок
Глухое сердце матери своей
(«Все глуше, все осанистей деревья...»)

Это глубинное ощущение России создает жизненную среду обитания и для былинных богатырей, и для их героических потомков. Вот благодаря чему смотрятся они в стихах Н. Благова не ряжеными, а плотью от плоти земли русской, людьми, чьи человеческие качества не обесценятся у нас никогда:

Позваниванье ровное в просторах,
Ворочанье тяжёлых лемехов…
Уткнувшись в берег, слушают озера
Большущими ушами лопухов.
Он приходил,
Гляделся в их бездонье,
Пригоршнями брал воду родников –
Мозолями полны его ладони,
Мозолями,
Как срезами сучков.
Всё поле оглядит он деловито
Да смоет пыль солёную с лица.
И ничего,
Что отдыха не видно,
И хорошо,
Что полю нет конца
(«Микула Селянинович»).

Николай Благов – мастер и хранитель русского слова. Его стихи – это интуитивно-точное постижение сути России как разлива истинно женской стихии.
Женщина вообще занимает особое место в творчестве Н. Благова: это и Ярославна, «прародительница русских вдов», и постоянно возникающий облик матери, и желанный образ любимой женщины, и расцветающее естество девичества. Женственность прослеживается не только на уровне темы, замысла, — хотя, повторимся, и таких стихов у поэта много, — она проявляется и в характере его поэтики, и в особых свойствах метафоричности.
Культ материнства благородно мерцает в стихах поэта, чуждых пафоса и риторики. Материнство понимается им как щедрое обилие души и плоти, как готовность к дарам и жертвам. Именно в этой безоглядной самоотдаче и заключена для поэта тайна жизни и тайна России. Вот почему не устаёт он любоваться материнством в самых разных его проявлениях, будь то истинно женский «бунт яблонь»:
Раздобрели яблони –
Соскользнут с опор
Да как рухнут в яблоках
Наземь, на забор –
Рухнут слишком сильными,
Силы не стерпя,
До корней,
До вымени
Разорвут себя…
(«Бунт яблонь») —

или чудо рождения зерна:
Хлебам жнитво
Как птицам осень:
Наружу торкнулось зерно,
И стали гнёздами колосья,
В которых вывелось оно.
…………………………...
И надо ль было торопиться?!
Но уж летят во все концы
За матерью своей жар–птицей
Золотоклювые птенцы…
(«Хлебам жнитво…»)

Сама Земля мыслится поэту в категориях женских, домашних:
…Земля –
Зелёненькая крошка
На тонких стебельках орбит,
Земля –
Она вот–вот, как лошадь,
Почуяв волка,
Захрипит («Простяк он….»)

Мать для поэта синоним Родины, синоним души и памяти народной. Только ей под силу укоренить человека в его национальной почве и истории. Только к ней может быть обращена просьба:
… Подыми,
Подыми в моей памяти
Город сказок из палых руин.

Пусть под небо опять вознесутся
Пузыри золотых куполов,
И в притихшее сердце польются
Слёзы гуслей из дальних веков
(«Я зову тебя, мама…»)

И потому особенно кощунственно забвение матери, отказ от беспомощного в своей любви и кротости существа:
… Так живёт и тужит самая родная:
Вечно у окошка,
Вечно на часах.
Так горит, не гаснет,
Встречи ожидая,
Светлячок надежды
В гаснущих глазах
(«Мать»).

Поэту свойственно редкое умение выбирать нужный ракурс: то он один на один с самой малой луговой травинкой, то взор его обретает истинно космическую объёмность, позволяющую выразить коренные свойства человеческого бытия. При этом трагическая конкретика побеждается именно характером образности. Так, трактористки военного времени увидены поэтом будто с небес. Они, взявшие на себя всю тяжесть мужицкого труда в тылу, уподоблены им стае степных птиц, плещущихся в озере после трудного перелета:

…И покупаться они полетели,
Расхомутаться из тряпок тугих –
В пашню втоптали мазутные тени,
Светят,
Очистясь от юбок своих.

Их купание — это возвращение к женской сути, их нагота – самый сильный аргумент против войны:

По берегам раскидало усталость,
Вспыхнула неба набатная медь.
Птицы степные,
Всего-то осталось –
Вздрогнуть, расправиться –
И полететь…

Тем, у кого война украла красоту и женственность, они возвращены с избытком поэтом, не приемлющим насилия над женской природой. И как вздох с небес:
…Меркнет под солнцем,
Нещадно мордующим,
Миром забытая,
Богом самим,
Плоть неприютная
Перед нелюбящим,
Перед воюющим шаром земным
(«Трактористки войны»).

В этом масштабе естественной героиней может быть и… луна, которая обретает черты солдатской вдовы, завлекшей, одурманившей героя своим жутковатым, обугленным светом. Вина и восторг перемешались:

Обнимает она, обнимает,
Забегает и смотрит любя,
И к себе поднима… поднимает,
Поднимает почти до себя
(«Одинокой луной оглоушен ...»)

И точно так же, как луна, как космос, влечёт поэта тайна земной жизни, тайна девичества, например. Вот почему невеста в изображении Николая Благова – это не просто конкретное лицо, а уникальное в своем целомудрии состояние мира:
Брови у невесты – чайка в поднебесье,
Да никто не заманил, губя.
Думы у невесты – утренние песни,
Да шептались песни про себя.
Руки у невесты – ласковые крылья,
Да не вылетела ни к кому.
Губы у невесты ал-зари отпили
Улыбнулись губы только одному
(«Невеста»).

Предощущение счастья разлито в природе, оно способно околдовать всё на свете. Даже горюха-ивушка, извечный символ женской доли, по весне хмелеет от душного цвета и –

Обогретая ласковой близостью лета,
Заневестилась,
Косы к земле опустив…
(«Сроки»).

Оттого что растворение женского начала в русской природе для Н. Благова – факт несомненный, и сами стихи его, отражая эту реальность, обретают характер неуловимо–мягкий, обволакивающий, сердечный. В них отсутствуют четкие границы бытия. В манере письма ощущается ширь, что сродни русским просторам, а образы, напитавшись ею, сохраняют пластичность и объём живой природы:

Заплачешь –
Я твои сцелую слезы,
Устанешь –
Пусть под сердцем сердце спит.
Как сок весенний сонную березу,
Тебя мое дыханье опьянит.
И распушатся робкие ресницы,
Взойдут веснушки,
Светлые в слезах,
И заиграют облака и птицы,
И солнце,
И подсолнухи в глазах.
(«От солнца никогда не загорая…»)

 

Николай Благов прочно укоренен в России. Он испытывает чувство родства к людям, ее населяющим. Все они для него — «люди моей стороны». Он любит их за простоту, бесхитростность, сердечность. Даже случайно приютившие его люди способны надолго войти в душу поэта:
… Хоть не был,
Мне всё в этом доме знакомо,
Где шум, как на пчельнике. –
Ох, детвора! –
И с женщиной этой,
Как с матерью дома,
Вышептывать душу готов до утра
(«Люди моей стороны»).

Всё на своей земле дорого и важно, будь то одинокая береза, с которой поэт уговаривается:
…Давай же навеки задружим с тобою,
Клянись, обещай только мне доверять,
Как будешь ты, к ветру вставая спиною,
Тяжёлые косы листвой убирать.
Росы не стряхну, не согну тебя грубо,
Твою чистоту охраняя, любя.
И я не позволю юнцам толстогубым
Весенние соки тянуть из тебя
(«Уговор»), –

или забытая деревня, которая «большой сосновой шишкой затерялась среди лесов, омётов и дорог».
Поэт, как пчела, знает все цветы и травы своей земли. Нежность к ней сквозит то в «заботливой» метафоре («Лес стоит, укутывая ноги желтым одеялом из листвы»), то в ласковом обращении («О чём горюешь, пигалица-птица, Озёрная, плакучая душа?»), то в трогательном сравнении («Дождь навесной полился, как молочные струи в подойник у хорошей доярки, – гудит проливной»).
Стихи Николая Благова, если перефразировать его самого, – «строчки писем простодушных с простецкой родины моей». А кто же может не ждать, не желать этих строчек? Живительной чистотой веет со страниц этого «письма», и ты вслед за автором буквально напитываешься какой-то «ясностью сквозной, – как просеки – текучим небом, как проруби – голубизной».
Его поэзия несет удивительный заряд жизненной силы, она не то чтобы обдуманно-оптимистична, скорее – просто она живёт, сообразуясь с ритмом самой природы, в которой на смену даже самым трескучим морозам неминуемо приходит весна, и память о ней согревает даже в самую лютую стужу.

И вновь весна трубит цветам подъем.
День солнечный
Встаёт, ручьист и звонок.
Гудит земля,
Умытая дождём,
Раскутавшись из снеговых пелёнок,
Пунктирят птицы вечную дорогу,
А с ними стаи праздничных ветров
Несут,
Должно быть,
В изголовье Богу
Высокие подушки облаков
(«И вновь весна…»)

Поэзия Николая Благова потому и волнует, что замешана она на любви. Не пафосной, не напоказ, а тихой и сокровенной. И не в том даже дело, что у него много стихов, посвященных дорогим его сердцу людям.
Любовь для поэта – это и способ постижения мира, и попытка его преобразования. А творчество – инструмент преодоления дисгармонии. Конечно, такое понимание любви и творчества далеко от неуязвимости хрустального замка, куда не долетает жизни шум. Это упорное созидание второй реальности, живущей по своим – сугубо гармоничным – законам. И хотя в сердце поэта, как это подчас бывает с человеческим сердцем, «все боли жизни сгрудились в одну», у него они находят разрешение:

Настанет срок –
И никуда не деться.
Тебя бросает от окна к окну.
Да разве это песня?! –
Это в сердце
Все боли жизни сгрудились в одну.

И лишь потом,
Когда окрепнет стих,
Вздохнёшь счастливый:
Всё здесь по порядку.
Последняя слеза, улыбку ощутив,
Застынет на щеке, не падая в тетрадку»
(«Настанет срок…»)

Это отнюдь не означает, что автор «мастер бинтовать словами», просто поэтический дар воспринимается им именно как дар, который не может быть использован, а лишь отдан людям во благо: «Знает сердце – само и проложит дорогу». Это доверие к своей интуиции рождает ту степень художественной раскованности, при которой смазанные буднями очертания мира предстают в своём изначальном естестве, а в стихе поэта обретают волнующее свойство откровения.
Давайте посмотрим, как это происходит у Николая Благова в его стихотворении «Спи – полоротых спросонок…» Стихотворение это о хрупкости и трогательной беззащитности всего живого. Утренние, недораспустившиеся пока цветы названы поэтом по-домашнему – «полоротыми спросонок», что сразу рождает ощущение по-детски светлого утра, запаха чистоты, тишины и покоя.
Парящий в небе жаворонок звенит серебряной каплей росы в горле, как колокольчиком. И этот контраст между бесконечно малой звенящей росинкой и горними пространствами, её вместившими, заставляет сжиматься сердце от открытой уязвимости птаха — «а всего-то тела — коршунья злая щепоть».
Где же защита? Кто успокоит мир в его вечной тревоге?

Под распахнувшейся высью
Край пеленают родной
Только мать-мачехи листья,
Теплой припав стороной.

Вы ведь помните ощущение от тыльной стороны этого растения? Как добрая мать, оно тепло и мягко укутывает землю именно этой — байковой стороной. Но как байковые пеленки не в состоянии согреть и уберечь взрослого человека от бед и лишений, так и -
Землю с цветами и рожью
Как же легко отмахнуть.
Это сейчас –
Всё равно что
Пух с одуванчика сдуть.

Но человек не может жить в постоянном ожидании катастрофы. И дважды – вначале и в конце стихотворения – повторенное «Спи» призвано успокоить, убаюкать любимого человека, хотя, может быть, утешение это сродни хрупкому теплу мать-и-мачехи...
А в конце стиха мягко, но твёрдо выговорено:

И, пока не поздно
Всё замолить,
Замоли.
Нам выбивает слёзы
Не притяженье земли.

И это истинно русское, христианское решение вопроса: со своей личной виной управляйся сам. Нельзя всё списывать на внешние, пусть и суровые, обстоятельства.
Поэт способен так глубоко проникать в природу вещей, что порой даже страшит своим всеведением. Он не просто одухотворяет окружающую природу, он будто раскрывает Божий замысел о ней. Посмотрите, как Благов это делает в стихотворении «Омут»:
Над угрюмым омутом,
На круче,
Ради силы,
Ради озорства,
Брату брат выкручивая сучья,
Затевали свалку дерева.
И, отпрянув,
Обмерли у края:
Там,
Внизу,
Не помнящая дна,
Неспокойно кружит колдовская,
Как поминки, тёмная вода.

Образный ряд стихотворения столь насыщен и плотен, что почти физически противится насильственным паузам. Поэт просто колдует словом:

Будто кто–то плачет
И не плачет–
Синь в потёмках промелькнет, скользя,
Будто кто–то прячет
И не спрячет
Страшно виноватые глаза.

Предчувствие беды, исходящее от омута, ощущается буквально кожей:
Да в такой чащобе
Не в народе –
Не узнать,
Откуда быть беде.
Кто там ходит,
Места не находит,
Устояться не дает воде?

Тут переплелись и легенды, и детские страхи, от слова к слову нагнетая ощущение таинственной силы:
Будто кто от неба голубого
Прянул в омут со своей бедой.
Зрячие, –
Как руки у слепого,
Ветви шарят,
Шарят над водой.

Но финал, как и хотелось, — сказочно–победительный, преодолевающий бездонный ужас любого омута:
И ночами сказочными,
Вещими
Ни с чего приснится омут мне
Синей зыбкой,
Колдуном подвешенной
На цепочках золотых
К луне.

Поэт признается, что его душа обитает в «деревне детства», отсюда крестьянски-сметливый и, одновременно, любовно-осязательный взгляд на природу. В его пейзажных стихах метафорическая вязь особенно густа и прихотлива:
Зима стоит — такая россиянка!
Опять кипит невпроворот пурга.
Склонившись,
Как над прорубью крестьянка,
Луна полощет длинные снега
(«Зима стоит...»)

По-моему, просто чудо, как хорошо! Но нет предела творческой фантазии, и вот уже не деятельно–хлопотливая Зимушка, а стылый Морозко колдует в своих владениях:
Озноб осыпал снег с березы.
За прорубь месяцем задень –
И грянут звонницы мороза
На сотни спящих деревень
(«Озноб осыпал снег с березы …»)

А в другом «зимнем» стихотворении Николая Благова явление первого снега передано во всей его поэтической первозданности и чисто пушкинской гармонии:
И, не спеша, по мягким белым крышам,
Как по сугробам, белый день идёт.
Дивятся гуси на пруду застывшем,
Кричат и бьют носами в тонкий лед.
Студёный вечер серой поволокой
Плывет и оседает на стогах,
И смотрят бельма наших мёрзлых окон
В поля, где спят озимые в снегах
(«Зима»).

Фантазии на зимние темы можно продолжать до бесконечности — равно как и на все остальные – и дело здесь, как вы понимаете, не в регистрации поэтических возможностей Николая Благова. Речь о том, что сам поэт свой творческий потенциал ставит в прямую зависимость от земли, его породившей. Крестьянское чувство хозяина, коренника — стержневое в его мироощущении:
Работают работники,
Чтоб с ними
Мир возникал из нового литья,
Пока их праха не погаснет иней
На черных атомах небытия.
Я сам-то к ним,
Как родинка,
Причастен,
Как пятерня,
Как всё,
На что гожусь, –
Мне ходкий плуг выламывал запястья,
Горн бил огнём –
Уменьем я горжусь.
Да кинь меня в лесу,
На бездорожье –
Лежнёвку проложу через тростник,
Поставлю дом,
Засею карту рожью,
Привью деревья,
Сруб спущу в родник...
(«Хозяин»).

Несмотря на присутствие в стихах Николая Благова женского начала, о котором мы толковали в начале статьи, его лирический герой – чаще всего –
настоящий работник, надежный мужик, всё умеющий делать мастер. Автору по-человечески близок именно такой типаж. Кажется, что он и сам такой. Вот оттого-то и доверяешь слову поэта, что чувствуешь мужскую ответственность за всё им сказанное; зажигаешься его неподдельным чувством и радуешься, когда совпадаешь с ним.
Словом тут не играют. Его не держат в клетке, а отпускают, живое, с надеждой и верой на волю, к людям.
Стихи Николая Благова пружинят тем внутренним ритмом и весомым смыслом, обучить которым невозможно. Вот почему он — один из немногих поэтов, за которым признаёшь право на обобщение. Это право обеспечивается талантом поэта, искренностью и естественностью его поэтической интонации.
К примеру, Николай Благов пишет об одинокой, заброшенной всеми матери, а кажется, что и не только о ней, — судьба сирой России бьётся в его тревожных строчках:
Не забылась,
А вовсе забыла себя,
Будто перед плохими вестями.
И глаза никуда не глядят.
А изба
Деревянными ноет костями
(«Что сегодня случилось?»)

Поэт говорит о зоне затопления, в которой «так нехорошо, как паутиной, пахло остывшим человеческим гнездом», – а душу щемит за всю разорённую Россию. Стихи вроде бы о «смущении колодца», в котором старая бадья «бесшумно расчехлившуюся тьму несёт», – но в итоге печалование о заброшенном жилье перерастает, по сути, в исторические итоги:
… Здесь ничего не удалось сберечь
От стужи продувного опекунства,
Попятным дымом поперхнулась печь.
Огонь не греет.
Хлебы не пекутся
(«Смущение колодца»).

С щедрым «МЫ» поэта хочется солидаризироваться: и вместе с ним признаться:
Русым ветром нас всех окатила Россия.
Всех она поводила меж белых берез
(«Никогда не забуду я…»)

Но жизнь людей, особенно городских, подчас далека от гармонии. Не заметить этого нельзя. Но и принять невозможно. Вот почему у Николая Благова «и сон не в сон, и думы жалят грустью»…
Люди, что с нами происходит? Почему «была изба — пристанище до гроба, теперь изба — до вылета гнездо?» Какая сила отбила нас от родных порогов? Что за моральная проказа нас поразила?
Случись,
Что эти стены опустеют, —
Приедут,
Горе второпях запьют,
Продать
И то, пожалуй, не сумеют,
Уедут —
Окна даже не забьют.

Противоестественность ситуации тем очевидней, что противоречит она не только традиционному укладу, но и здравому смыслу. И апелляция к природе здесь не только привычный для поэта, но и сильный, действенный прием:

Растет луна,
Садится по теченью,
Разглядывает непонятный век.
И, раскачавшись по деревне тенью,
У дома ходят старый человек
(«Старое гнездо»).

Но что может поэт? Что в его силах? – Думается, что настоящий поэт всё-таки может многое. В его власти сохранить представление о норме, о нетленных жизненных ценностях. Поэт способен оставить меты на пути, по которым мы сможем вернуться к России, коли одумаемся.
Настоящий поэт — это пример жизни вопреки, вопреки тому, к чему не лежит душа. И это вечная его участь — идти своей дорогой, плыть против течения. Унесёт бурный поток истории суматошные всхлипы и похабную одурь, прибьёт к пустынным берегам изъеденные сенсацией скороспелки, наглотаясь мутной воды вседозволенности, отвалятся в изнеможении бойкие участники массового перестроечного заплыва, а поэт, которого и не разглядеть было в заполошной пене, вновь окажется одним из немногих, к кому обратятся с вопросом о смысле жизни современники и потомки. И беда, коль не будет у него наготове своего «жар-слова».
К счастью, эта беда миновала Николая Благова. Его «Жар-слово» – это и название сборника, итожащего 60-летний путь поэта, и, одновременно, заголовок концептуального стихотворения, давшего название всей книге («Жар-слово». – Саратов, 1991.)
С чем же обращается к нам поэт? Для чего распалил своё жар-слово?
В этом стихотворении Н. Благов, изменяя своей эпически-спокойной манере, задыхаясъ от волнения, обращается к своим согражданам в какой-то последней, почти отчаянной надежде пробиться, докричаться и быть услышанным сегодня, потому что завтра может быть поздно.
Мы, конечно, знаем, что так встревожило поэта — не в безвоздушном пространстве живем. Но всё же, как расценивает Николай Николаевич Благов наше сегодняшнее житие? В чем видит причину многих зол? Как понимает сегодня роль поэта и поэзии? — Вопросы, как видим, хоть и с современной окраской, но из разряда вечных.
Вечность присутствует и в ответах поэта: это то монолог Истории о взаимоотношениях власти и художника, то являющаяся тень бессмертного Певца – Пушкина, то лик изнемогшей России, то неразгаданная тайна Слова…
По большому счёту ведет разговор Николай Благов не только с читателем, но и со своими собратьями по перу:
Не колготись, не зная броду,
Не всё вколачивай в печать,
Позволь очухаться народу,
Имей же совесть — помолчать.

Но главная вина даже не в том, что всё чаще стих «потехой пахнет показной», что язык его угодливо–липкий и суетный, — а в том, что «хамское пенье на Руси» уводит от самого главного — от Родины:
И от плакуче–безоружной
Косите на сторону взор,
От матери,
Теперь ненужной,
С какой готовностью!
Позор!..

Поэта брезгливо передергивает от пустомыслия «бойцов пера», гремящих «табунным боталом» по всей Европе:
Бродяга, научись хотя бы,
Дабы прикрыть пустую грудь,
Златые пуговицы ямба
По-христиански застегнуть.

И как всегда в поворотные моменты истории велика роль, а значит — и вина интеллигенции:
Фольклорный клин обветрил сцену.
Народу на ушко поют,
Народу набивают цену,
О, хвалят — будто продают.

А в народе в это время «мор всесветный — на хлебороба недород», народ-то вымирает — «Пускает дым в глаза бездетный, Гниющий на корню народ». И где же вы, народные заступники? Как спасать Россию собираетесь? — Но в том и ужас, что в стране стоит
Невыносимый запах псины,
Жор загребущий: хрусть–похрусть.
Вглодались, как бобры в осину,
Похрупывают: «Русь … Русь… Русь…»

А не поздно ли спасать-то? Да и как? Может, как и всегда, по-христиански — начни с себя: «Не будь пустоутробным эхом Бесплодной торбы». И ещё. Надо перестать, наконец, мордовать самих себя, тем более что «пожар гудит напропалую»… Надо помнить: был Певец, и было Слово:
В мир потянуло напролом,
Когда Жар–птица по ресницам
Горящим провела пером…
Вдохнул в сырое тело душу.
Дал Слово.

Но так ли всесильно Слово? Невольно засомневаешься, когда наступает «тот час, когда не в тягу В запале свежий круг почать!…»
И всё же, как ни наивно это звучит, надо жить и надо оставаться человеком. Не должно отчаиваться, ведь и не такое Россия перемалывала! А ещё надо слушать и слышать своих поэтов, пробивающихся к нам со своим выстраданным «жар-словом».
Вдумайтесь: «Ведь если бы вся жизнь была не чудо, Так кто бы согласился жить тогда?!»

1991-2023 гг.